Нужны ли детям книги о смерти
25 марта 2014 12077

Тема смерти в детских книгах – один из камней преткновения для родительского и педагогического сообщества. Зачем нужны такие книги? Это ведь страшно и непонятно. Смерть – не «детская» тема. Пусть дети радуются жизни. Пусть верят в «счастливый конец» и в то, что «добро всегда побеждает зло». Тема смерти несовместима с доброй детской книгой.
Но такая позиция – это всего лишь попытка взрослых заслониться от сложных реалий нашего существования. Человеческая культура рождается из осмысления смерти и живет в поисках ее преодоления. И как бы мы ни старались, невозможно вычистить тему смерти из классической детской литературы.

На сцену выкатывается гроб

Время от времени мне приходится участвовать в обсуждениях на тему «Культура гибнет» или «До чего мы докатились! Что стали сочинять для детей!». Недавно на одном из семинаров для московских библиотекарей я услышала такую историю. «Моя невестка, – гневно повествовала участница семинара, – повела ребенка в театр. В проверенный, казалось бы, – музыкальный театр Натальи Сац. Так там Чиполлино прямо на глазах у детей живьем посадили в костер – жариться. И он потом ковылял на своих обожженных культяпках! Думаете, на этом ужасы закончились? Во втором отделении на сцену выкатили настоящий гроб. Гроб – в детском спектакле! Это как можно назвать?!»

Слушательница рассчитывала, что я поддержу ее возмущение. Но я решила уточнить некоторые детали. Ведь если по сюжету кого-то из персонажей засовывали в очаг, то вряд ли это был Чиполлино. Скорее всего – Буратино. А если, вдобавок к «приключению с огнем», на сцене появился гроб, то это даже и не Буратино, а Пиноккио. И что тут поделаешь, если этот самый Пиноккио в сказке добрую часть сюжетного времени проводит на кладбище, у могилы Феи с голубыми волосами. Плачет там, раскаивается, очищается душой. И волосы у этой Феи совсем не случайно голубые: это знак ее изначальной причастности к «иному миру», откуда Пиноккио получает разные «сигналы».

Придумали Пиноккио и всю эту историю не сегодня, а в середине XIX века. И русская публика впервые познакомилась с ним в 1906 году, причем на страницах самого что ни на есть детского и морально-нравственного журнала «Задушевное слово». То есть к современным симптомам гибели культуры историю про деревянного мальчика никак нельзя отнести. И если ее сегодня решили инсценировать, то со стороны режиссера это вполне похвальное обращение к нетленной мировой классике.

Да и чем эпизод с появлением гроба на сцене театра Н. Сац отличается от классической постановки «Синей птицы» Метерлинка, где дети вообще бродят среди давно умерших родственников? И спокойно вспоминают, кто когда умер. Причем речь идет не только о бабушке и дедушке, но и о покойных младенцах.

Так может, проблема не в самом спектакле, а в ожиданиях зрителя? И не ребенка, а взрослого? Взрослый по каким-то причинам ждал чего-то другого, хотел чего-то другого, настраивался на другое. Но ведь ему вряд ли не сообщили название спектакля. Однако взрослый не стал «вдаваться в подробности» и выяснять, на основе какого произведения поставлен спектакль. И если он ожидал увидеть триумфальное шествие луковой революции (перепутал кого-то с чем-то), а ему показали довольно мучительный и даже мрачноватый путь обретения «человеческой формы», то это ведь проблема конкретного взрослого (конкретных взрослых), а не современной культуры в целом.

Тема смерти в русской и советской литературе, или Сбой в программе

Надо сказать, что гроб, возле которого предавался раскаянию Пиноккио, был далеко не первым литературным гробом, оказавшимся в круге детского русскоязычного чтения. (Как уже говорилось, сказка Карло Коллоди, переведенная на русский язык, увидела свет в 1906 году). Первым все-таки был «гроб хрустальный в горе печальной», в котором устроил молодую царевну, отравившуюся яблоком, Александр Сергеевич Пушкин. Осмелится ли кто-нибудь бросить камень в этот гроб? Даже учитывая то обстоятельство, что королевич Елисей, по сути, целует труп? Ну, ладно, помягче: мертвую красавицу. Он же не знает, что царевна жива.

Вообще XIX век совсем иначе относился к смерти – в том числе и в произведениях, адресованных детям, – чем советская литература ХХ века. Великие писатели-классики (в первую очередь Лев Толстой) самым внимательным образом исследовали психологию предсмертного состояния отдельного человека, психологическую сторону умирания и отношения к чужой смерти. Причем не только в таких произведениях, как «Смерть Ивана Ильича» или «Три смерти», но и, к примеру, в «азбучной» истории «Лев и собачка», которая с гениальной прямотой сообщает ребенку: «Любовь и смерть всегда вдвоем». Вообще соприкосновение со смертью в классических произведениях XIX века из круга детского чтения оказывается формирующим, «душеобразующим» переживанием. Разве не это главная тема «Гуттаперчивого мальчика»? Или «Детей подземелья»?

Но в той великой литературе тема соприкосновения со смертью и размышления о смерти органично вырастали из христианского мировоззрения. Эта тема не противоречила теме жизни и даже радостной жизни – она ее дополняла и делала более глубокой. Неслучайно «Дети подземелья» заканчиваются описанием «досуга на кладбище»: рассказчик повествует, как они с сестрой ходят на могилу девочки из «подземелья» и предаются там светлым мечтаниям и размышлениям.

Советская детская литература к теме смерти относилась совсем иначе. Она признавала лишь разговор о героической смерти, о смерти «во имя…» (во имя победы пролетарской революции или во имя советского государства). Героическая смерть оказывалась чем-то вроде награды, к которому, парадоксальным образом, следовало даже стремиться – ибо ничего «прекраснее» представить нельзя. Все остальные «виды» смерти (смерть в мирное время и по старости) принадлежали частной человеческой жизни и поэтому считались не достойными разговора. Страх смерти (и любой другой страх) считался низким чувством. Его нельзя было обнаруживать, его нельзя было обсуждать. Его следовало скрывать и подавлять: «Я уколов не боюсь, если надо – уколюсь!» (Наверное, сегодня это звучит более чем двусмысленно, но это ведь цитата. Даже сосчитать не могу, сколько раз слышала эту задорную «юмористическую» песенку в детских передачах по радио.) Над тем, кто боится, следовало смеяться.

Сейчас мы, по-видимому, переживаем «сбой всех программ». С одной стороны, настаиваем на «воцерквлении» детей, с другой – возмущаемся по поводу книжек, которые связаны с темой смерти. И делаем это не по каким-то сложным основаниям, а только потому, что в нашем сознании ребенок и смерть несовместимы. При этом мы странным образом забываем, что главный церковный символ – распятие, изображающее страдальца в момент смерти.

Книга про это

Наверное каждый, кто воспитывает детей, сталкивался с детским вопросом: «А я умру?», с реакцией ребенка на смерть домашнего питомца или каких-то других животных. Мы сталкиваемся с детской растерянностью, приливом страха, непониманием происходящего – и почти никогда не можем найти нужных слов и убедительного объяснения.

Эта ситуация очень точно описана в книге Фрида Амели «А дедушка в костюме?».

У пятилетнего Бруно умирает дедушка, которого мальчик очень любил. Бруно оказывается свидетелем и участником похорон. В силу возраста он еще не может включиться в коллективную скорбь, к тому же все взрослые ведут себя по-разному и не очень «последовательно», с точки зрения ребенка. Смысл обрядовой стороны от него ускользает. Бруно отмечает «странности» в поведении взрослых. Он задает им вопрос: «Куда делся дедушка?» Ответ «умер» ничего не объясняет. А что такое «умер», каждый взрослый объясняет по-своему. Главное, от чего разрывается детское сознание, это от сообщения, что «дедушки больше нет». Маленький мальчик может согласиться лишь с тем, что дедушки нет «тут». Но как он может быть и «в земле», и «на небе» одновременно? Это все настолько не совпадает с привычным мироустройством, что вызывает потрясение. И вся книжка посвящена тому, как ребенок пытается встроить это переживание в свою жизнь, как он с ним сживается и как выстраивает новые отношения с дедушкой – с его образом.

                                   Иллюстрация Джеки Гляйха к книге Амели Фрид «А дедушка в костюме»

По сути, «А дедушка в костюме» – психологически точный дневник горевания. Горевание – это ведь тоже психологическое состояние, и, как любое состояние, оно изучается и описывается в науке. В первую очередь для того, чтобы можно было помогать людям, переживающим горе. И, как бы странно это ни звучало, у горевания есть свои закономерности. Человек, переживающий горе, проходит разные стадии: неверие в происходящее, попытку его отрицать; острый процесс неприятия, даже с обвинениями умершего («Как ты смел меня оставить?!»), смирение перед случившимся; выработка нового отношения к жизни (приходится отказываться от каких-то привычек, приучаться делать самостоятельно то, что раньше делал вместе с умершим); формирование нового образа ушедшего человека, – и т.д.

Иллюстрация Джеки Гляйха к книге Амели Фрид «А дедушка в костюме» Иллюстрация Джеки Гляйха к книге Амели Фрид «А дедушка в костюме»

В пособиях для практических психологов все это описано, включая возможные действия психологов по отношению к переживающему горе человеку на каждом этапе горевания.

Но в детской художественной литературе подобного опыта не существовало. И книга Амели Фрид – своего рода открытие.

И естественно, эта книга у нас осталась за пределами внимания не только родителей, но и библиотекарей. Точнее, они ее отвергли: «Как смерть может быть единственным содержанием детской книжки?» Что приятного может быть в чтении такого произведения?

Так ведь чтение не всегда должно быть приятным. Чтение – это своего рода эксперимент над собой: сможешь ли ты «общаться» с данным автором? Сможешь ли «поддержать» затеянный им разговор? Поддержать своим вниманием.

Но нет. Гроб на «сцене» противоречит нашему образу счастливого безмятежного детства. Хотя этот образ очень мало соотносится с реальностью и существует исключительно у нас в голове. И тут ничего не поделаешь. Если взрослый сам не дозрел до разговора на эту сложную тему, нельзя принудить его к чтению. Его внутренний протест уничтожит всякий возможный эффект от общения с книгой.

Вопросы и ответы

Между тем, если вопросы и возникают, то касаются они не правомерности темы, а «места и времени»: когда, в каком возрасте и в каких обстоятельствах лучше читать эту книгу ребенку. Почему-то сразу кажется, что читать ее нужно именно вместе с ребенком, читать ему вслух: чтение ребенку вслух – это всегда разделенное переживание. А разделенное – значит переносимое.

Неправильно думать, что подобные книжки читаются «по случаю». Вот когда кто-нибудь у ребенка умрет, тогда и почитаем про смерть.

Все как раз наоборот. Книги, затрагивающие тему смерти, не являются «болеутоляющими». Это все равно что начинать закаливающие процедуры в момент тяжелой болезни. Закаляться надо в здоровом состоянии. А когда ребенок болен, требуется принципиально другое: покой, тепло, отсутствие напряжения, возможность отвлечься. Как рассказывала японская журналистка Кимико Матсуи, дети, пережившие трагедию, связанную с аварией на атомной электростанции Фукусима, если и читали что-то через некоторое время, то фэнтези – такие книги «уводили» от ужасных реалий и настоящих потерь.

Другое дело, если у ребенка возникает вопрос «А я умру?». Но тут тоже не все так просто.

Я думаю, многие из собственного детского опыта помнят, как впервые настигает этот вопрос, как он пронзает всего тебя: это, в некотором смысле, переворот мироощущения.

Когда я (мне кажется, лет в шесть) пришла с этим вопросом к своему отцу, он – как и следовало взрослому его поколения – разразился хохотом. Упал в кресло, накрылся газетой и долго-долго смеялся. А потом, так с собой до конца и не справившись, выдавил: «Да!»

– И что же будет? – я всеми силами старалась представить, как это может быть.

– Что будет?

– Что будет вместо меня? (Ну, и действительно: материя никуда не исчезает и не образуется вновь, а лишь переходит из одного состояния в другое.)

– Что будет? Цветочек вырастет.

Вы не представляете, как я успокоилась. Больше того, я испытала чувство, похожее на счастье. Цветочек, в который мне суждено превратиться, устроил меня совершенно. Он самым органичным образом встраивался в картинки мира, в котором из костей зарезанных коровушек произрастали волшебные яблоньки, разрезанного на куски Ивана-царевича можно было склеить живой водой, лягушка оказывалась царевной, – мира, где границы между человеком и остальным живым миром были весьма условными, а предметы и животные обладали способностью превращаться друг в друга. Я осмелюсь утверждать, что любой ребенок, даже если он растет в семье, исповедующей монотеистическую религию, проходит «языческую» стадию тождества с миром – как зародыш проходит стадию существа с жабрами. Об этом, в первую очередь, свидетельствует его отношение к игрушкам и его способность играть.

И на этой стадии, в этом возрасте он не нуждается в последовательно изложенной естественнонаучной теории умирания. Или, иначе, вопросы о смерти, которые задают дети четырех-шести лет, еще не требуют «полного» взрослого ответа. Мне так кажется.

Речь идет не о том, чтобы врать ребенку. Не нужно убеждать его в том, что кошка, которую задавила машина, где-нибудь «там» оживет. Но представление о том, что «материя никуда не исчезает и не появляется вновь, а только переходит из одного состояния в другое», по отношению к маленькому ребенку оказывается душеспасительным.

Это я к тому, что читать книгу Амели Фред пятилетнему и даже шестилетнему малышу я бы не стала. Ценность этой книги – именно в ее психологизме.

Поэтому возможность ее адекватного прочтения, подразумевающего понимание, связана не только с вопросом «А я умру?» (который чаще всего возникает у пятилетних детей, но может возникнуть и раньше; развитие – штука сугубо индивидуальная), а еще и с опытом рефлексии. Хотя бы минимальной. С опытом фиксирования своих чувств и мыслей. А это предполагает уже некоторый уровень развитого критического мышления, умения «взглянуть на себя со стороны». Кроме того, здесь очень важнó умение ребенка переводить эмоциональный интерес в познавательную плоскость. Его что-то волнует, тревожит – и он начинает этим «интересоваться». (Некоторые страхи и проблемы, к примеру, побуждают детей интересоваться вымершими чудовищами. Но это не означает, что все они, когда вырастут, станут палеонтологами.)

Способность к рефлексии, умение «опознать» свои чувства и мысли начинает формироваться к началу школьного обучения (собственно, это важнейшие показатели школьной готовности).

Поэтому, видимо, знакомить детей с книгой про мальчика Бруно и его переживания можно после семи-восьми лет. Но эта книжка не утратит своей актуальности и для детей младшего подросткового возраста. Интересно ведь поговорить с ними и про горевание, и про личный опыт.

Тем более что в период раннего пубертата у детей случаются рецидивы, связанные с вопросом «А я умру?».

Окончание следует.

Марина Аромштам

Еще о теме смерти в детских книгах и о книге «А дедушка в костюме» можно прочитать в статье «Если у зрителей и возникают проблемы с восприятием темы смерти, то это проблемы взрослых, а не детей…»

Понравилось! 26
Дискуссия
Дискуссия еще не начата. Вы можете стать первым.